Одобрительная фраза он (-а) так любит детей должна находиться в медкарте.

Если ваши дети благодарны вам, значит, вы чего-то им недодали. Так выговаривал мне брошенный любовник. У него было четверо от трех, он ждал, что я дам сигнал, а я вышла за другого и намеревалась родить. Зачем? — укорял меня любовник. Поговорить. Вам что — поговорить не с кем? — обижался любовник, и я не могла сказать правду. Ее и сейчас сказать невозможно. Хотя почему? попытка первая: дети выбирают себе родителей. Не все дети. Некоторые дети. Вторая попытка: есть дети, которые выбирают себе родителей. Весь канонический хор — дружно брысь за дверь. Механика воплощения человека мне известна, как слепая материя — вам, твердо первичная с самого босоногого, — а я на своих собственных органах постигла приход сущности: она востребовала меня, подтянула мужа, с первых поцелуев запевшего давай делать деточку, поженила нас — и три года выбирала день для зачатия. Она родилась сама. И я с этим прекрасно живу. От возгласов типа это ж моя ж кровиночка ж у меня судороги брезгливости. Человек с кровиночкой — пошлячка. Родоплеменной выползень. Заметили? Быть пишущей женщиной проще, чем пишущим мужчиной: опус можно дать а ля Сёра интеллектуальным импрессионизмом. Теория разложения цветов и дивизионизм. Читайте как пятна света. Например: нет границ между личностью и коллективом, и поздно выламываться из куколки, впечатанной в бетон идеологии, чтобы взмахнуть и полететь самоличной бабочкой; основная мечта советских диссидентов — вынуть личность и вывести в конституционные люди, в законный свет — была физически невоплотима; разве что в стихах и бардовских песнях; личная свобода недоступна даже за гробом, поскольку и там встречают со списком. Основная ошибка суицидников. Так можно квохтать очень долго, но все сказанное уже неактуально, поскольку к лицу личности уже поднесли зеркало. Как женщина, мать и жена (прочувствуйте мой пушкинский подход к святым угодникам) ответственно заявляю. А мужчину побьют. Он ответит за прилюдность бурых пятен на простыни моей бабушки — головой. А неплохо, да? Пятно света на пятне цвета, и все рыжее, усыпанное восьмерками. Если что-то неясно, то впереди еще полсотни страниц. Хороший текст.

                                              * * *

…А ведь я не только не стар еще, а почти молод, и будь японцем, я взял бы жену. Самурай женится в шестьдесят. Я брал бы ее часто, трогал за самое тело. Думал о философии взятого тела и писал колонки в газетку: как можно рыночно добавить важности личному телу, дать пощупать настоящую роскошь и внушить зависть, и продлить агонию рынка, поскольку образ частного, факультативного, независимого сознания сохраняется в представлении масс. Эта ерунда прекрасно работает, ибо маркетинг одна из самых точных наук. Но умный личный человек уже знает, что свободы у его мыслей нет и быть не может, и дергаться не стоит, чтобы не тратить время; а начитанно-умный личный человек уже рассматривает свои нейронные цепочки, понимая наконец, что за зверь эта материальность мягких нейронных связей. Самые смелые учатся рвать цепочки, рискуя двинуться рассудком. Риск ужасен, поскольку единственное, за что человек умирает радостно, это его идеи, принципы, убеждения — стереотипы, одним словом, цепочки. Я брал бы свою японку с пониманием, что ни я, ни она не участвуем. Там, где тело, самая путаница. Но нас там почти никогда нет. И смотрел бы я на мою жену-японку неотрывно. Говорили, что к возрасту дожития все ссыхается. Нет. Я полон опиумических токов, рождаю внутренние влаги каждодневно, я научился сдерживать движения, султаническое нечто всегда во мне, — хотя зачем оно в России.

                                              * * *

Мне совершенно очевидно изменил муж. Вряд ли он вступил с бедолагой в коитус, хотя по случаю могут все, но у них завязалась переписка. Словами! Чем сильнее ударить меня как словами, и я случайно увидела милые клички: Львинка и Верблюдик. Она ему назначила имя, он ей. Близость и, говорит, деловая дружба. Львинка у Верблюдика брала интервью пять часов. Разведенка хочет моего мужа. Ей нужна отприродная брошка, изрыгающая древние звуки пустыни, — на дизайнерское платьишко. Может, она уже вдовенка? В интернете постит голые ноги свои.

Вчера мыла посуду — я только руками — слушала публичные лекции модной мозговой профессуры. Они понемногу сбивают спесь с самообожествившегося человека. Но процент маловат, и как ни рвись на части принципы слушателя, он найдет к чему подключить искрящийся конец перерезанного шнура собственной мысли. У меня уже получается: растягиваю цепочку ядов и жду, как они будут рваться. Мысль об измене мужа со Львинкой сделала мозг больным, причем больным на все три части, коими я думаю в обычной обстановке. Трындит лектор: вроде мозг есть, и он главнее, чем футляр: тело с головой. Мозг шагает по планете. При мозге есть передвижка — тело. Что такое личность и возможна ли у нее драма? Нет, кричит лектор. Личности нет, хотя права у нее имеются широкие, за них даже борются. Новая тайна века. Ошметки образа личности выглядят неловко, сами сползаются к незримому центру, будто зашитый на коленке чулок. И это поздно и нелепо тоже. В мемуарах Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь» — ужасны, печальны горячие споры в умных и богемных средах о положении в стране, в мире, в искусстве. Через полчаса начнется Первая мировая, а в кафешках ссорятся, будто у нашего века стянули, теми же аргументами. Ну слово в слово. Я сравнила 1914 и 2014 и содрогнулась, как в водевиле. То есть не следует говорить мой мозг, следует понимать, что у определенного мозга есть то, что я привыкла называть собой. Следовательно, у нас с моим мозгом симбиоз, договорная игра, и какой страстью ни упейся то, что можно считать мной, достаточно прекратиться мозгу? Скучно с этими учеными. Души у них нет, одна психика. Значит, не муж изменил мне, а личность, которой нет и которая сидит в теле, которое футляр, и все это временно. Я мозг, я мозг, даже не я, только мозг, причем он тоже откуда-то, куда никто не заглядывал.

                                              * * *

Свобода — это главное. Люблю женщин, дающих мне чувство свободы, что б это ни было. Как философ я понимаю: апологеты личной свободы не могут выйти за границы своей мечты, посему сжались в исключительно тесный коллектив и страшно хулят участников противомыслящего коллектива. Они считают: путь свободы начинается с отказа от личного выбора. Круг забавно замкнулся. Какого ж высокого мнения был я о своем уме, о скорости интеллектуального проскока, о памяти. Был, был, книги писал. Много. Не полагаясь на людей, не боготворя личные слова, не веря в дружбы, любови, даже ненависти: специалист по целевым аудиториям понимает наконец, что в пяти своих учебниках написал матрешку, преподавал матрешку, детям на журфаке внушал, как разными клеммами подключен их будущий читатель к самым разным слоям атмосферы, осталось только выбрать, за какой гвоздь именно сейчас зацепить его коммуникативный фонд, потом выдрать клок фоновой мешковины и пересчитать выпадающие костяшки, а потом лишь перекатывать их красивенько, не выходя из трубочки выбранного калейдоскопа. Одна аудитория — одна трубочка и комплект стекляшек и костяшек, и они весело и убедительно перекладываются внутри одной системы ценностей: